И даже достигая высот они остаются маленькими, а потому… "Не судите, и не
будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете;"
Евангелие от Луки, гл.6, ст.37

Похоронили мы Маргариту, и я начала понемногу оживать. Горе перестало быть неодолимым: она умерла, но я то живу, у меня остались обязанности перед живыми и одна из них - позаботиться о коте, который теперь стал моим. Помня просьбу Маргариты, я намеревалась увезти его в Н. Но я также понимала, что если он будет продолжать сидеть на шкафу и не есть, не пить, то непременно умрет. Я даже поставила ему еду и питье на шкаф, но он отворачивался от всего, что бы я ему ни предлагала: сырую и вареную рыбу, сырое и вареное мясо – самое заманчивое, чем можно соблазнить любого кота. Я перенесла его на кухню, посадила на подоконник, где он обычно питался, и там поставила перед ним его тарелочки с едой.

Он не противился, понюхал, даже начал есть, но, попробовав, отвернулся, слез с подоконника и лег под кухонным столом. И туда я перенесла его тарелочки, но он на них даже не взглянул. Я постелила под него ее кофту, чтобы утешался родным запахом.

Ежедневно, а я пробыла там до "девяти дней", я по несколько раз меняла ему еду и питье. Ноль внимания. Не ел, не пил и не ходил по нужде. Мордочка его заострилась, показались зубки – оскал смерти. Моя попытка заставить его есть и пить, вызвали с его стороны лишь гнев. Он ударил меня лапой по руке, оставив на ней кровавые царапины. Тогда я позвонила Филимону, который после поминок уехал к себе и больше не появлялся. Присланный им врач осмотрел зверька и сказал, что животное здорово, но жить не будет, потому что не хочет.

Кот неподвижно лежал под столом неподвижно, и только едва заметное шевеление кончика хвоста и пушистого бочка указывали на то, что жизнь в нем еще теплится.

Утром девятого дня, когда я потрогала еще живое, но ужасно исхудавшее тельце, лапки его уже были холодны. Я положила его к себе на колени и так сидела, может час, а может дольше, гладя мягкую шерстку. Вдруг зверек гортанно, по-человечьи вскрикнул, содрогнулся всем телом, засучил лапками, содрогнулся еще раз и затих, навсегда.

Я спустилась во двор и нашла личность непроходящего похмелья, готовую за выпивку и поднести, и разгрузить, и сделать че-попросишь. Подозвав его, я объяснила, что мне нужно похоронить кота.

- Щас! Бу зде, мамаш. Тащи! Пузырь с тебе! - был исчерпывающе деловой ответ.

Когда через несколько минут я возвратилась с печальным свертком, мой "наймит" уже дожидался меня с лопатой. Однако при моем приближении, он принялся смущенно мяться, поглядывая на появившихся откуда-то и стоявших поодаль еще двоих таких же, как он.

- Знаш, мамаш,- выдал он смущенно,- За пузырь не получаитси. Два. Парк... Милиция опять жа. И ваще… жарка. Земля засохла. Пивка бы ишшо.

Но он зря суетился и смущался, напрягая остатки пропитого достоинства. В кармане у меня для него был приготовлено два червонца - достаточно и на две бутылки и закусь...

Я пошла с похоронной командой и проследила, чтобы все было чин-чином, и только после этого отдала деньги... Они же какой народ – могли и выбросить в мусор, и все дела.

После предания несчастного Плуто земле, для меня возвратилась голубизна на небе и зелень на деревьях. Я вспомнила, что у меня есть семья, и что мне пора домой. В тот же день я покинула столицу, отдав ключи от осиротевшей квартиры Филимону.

- Мы тоже недавно похоронили кота,- сказал Петр Андреевич.- Правда, прожил он у нас не долго и повестей не успел наговорить. На улице мы подобрали красавца и назвали редким русским именем Васька.

Сначала мы думали, что это кошечка, поскольку в обильной пушистости было трудно разглядеть половые признаки, а стать и мордочка у зверька были женственными, поэтому сначала они посчитали его кошечкой. Но гендерная справедливость была восстановлена.

К сожалению, у него было одно пагубное пристрастье. Он любил гулять на балконе, ходить там по перилам, а если его не выпускали, то начинал сумасбродничать: драл мебель и кувыркался, пока не добивался своего. Закончились эти прогулки печально. Падение с шестого этажа оказалось для него роковым. Он сломал спину. После этого он прожил у нас еще восемь месяцев, но так и не поправился.